Сакурой завладело лихое самодурство. Именно так стоило описать в красках то, что она сейчас вытворяла. Отчаянно цепляясь за сакоку, Япония скрывала свою боязнь и недоверие к остальному, огромному и страшащему своей неизведанностью миру. Если Сакуре было и суждено однажды занять свое место на международной арене, то должно это было случиться явно без помощи Америки.
Она безропотно стояла посредине комнаты, следя за малейшими движениями людей. И вот ее ожидание было вознаграждено. Ее послание перевели на чужой язык, и оно возымело свое действие на присутствующих. Со своего места поднялся молодой мужчина – первое, что бросилось Сакуре в глаза, были его волосы, светлые, непослушные, как у большинства европейцев, которых Японии доводилось видеть за свою длинную жизнь, - и уверенно двинулся по направлению к ней. Она вмиг поняла, что перед ним ей нужно было сыграть настолько убедительно, чтобы ее жителей и территории на время оставили в покое.
Ее феодалы перешептывались между собой, о чем-то горячо, но тихо спорили, дрожали от возмущения, но не смели выступать против Сакуры. Американцы выражали свои эмоции более живо – выражения их лиц – вот же чудо! – покрытых бакенбардами, беспрестанно сменялись. Япония не могла уследить за их многообразием, но она и не стремилась к этому. Ее внимание было приковано к Америке, застывшему напротив нее, пытливо смотрящего на нее, дерзнувшую вот так запросто обратиться к самой стране. Сакура с любопытством оглядывала его, высокого, статного, одетого с иголочки, и непроизвольно задирала голову, чтобы иметь шанс изучить его лицо. По японским меркам в нем не было красоты – ни светлая голова, ни бледные глаза (отнюдь не темные всепроницательные очи) не являлись привлекательным зрелищем для восточного народа. Но Сакура чувствовала в нем силу – спящую, не показанную ей, и уже это заставляло ее испытать к Америке подобие уважения.
Сакура не могла отвести взгляд от его чистых голубых глаз, подобных ясному небу или горному потоку, своевольно пробивавшему свой путь через ущелья и исполинские вечные камни.
Ее вернуло в реальность чье-то легкое покашливание со стороны. Япония в замешательстве повернулась к переводчику, который с насмешкой следил за ее реакцией. Сакура смутилась бы, если бы уловила в происходящем трезвую суть – японка залюбовалась американцем, смех, да и только! Уж кому-кому, как не переводчику, прожившему не один год бок о бок с коренными жителями Японского архипелага, было знать все тонкости восточного менталитета.
Сакура похолодела, осознав, что нарушила еще одно правило – не поддерживать зрительный контакт с другим человеком. Впрочем, все можно было списать на то, что Америка был страной, следовательно, она могла вести себя с ним несколько иначе.
Переводчик услужливо поинтересовался у Японии:
- Что изволите передать господину Америке?
- По поводу чего? – растерялась Сакура, с ходу не сообразив, чего от нее требовали. Переводчик покачал головой и со вселенским терпением принялся разъяснять очевидное:
- По поводу того, что именно просила передать госпожа Сакура.
Япония мысленно укорила себя за нерасторопность. Конечно, ей следовало покончить с этим театральным действием поскорее и не забивать свою голову ненужными мыслями. Она ощущала давление со стороны Америки. Едва ли Джонс понимал, какое влияние оказывал на Сакуру, привыкшую иметь дело с одними лишь Нидерландами на протяжении двухсот с лишним лет. Япония колебалась, суматошно подбирала новые слова, а когда начала говорить, то поразилась того, с какой мирской отрешенностью звучали ее жестокие и сдержанные слова:
- Госпожа Сакура просила не держать зла на ее народ. Мы – ее ни в чем не повинные дети, и она бы не хотела понапрасну проливать ничью кровь. Безусловно, ей нелегко признавать, что нам сегодня как никогда нужен уход от самоизоляции, но посудите сами: разве так просто сломать старые устои, на которых всё зиждилось не одно столетие? Госпожа Сакура готова сотрудничать с вами, но на улучшение ее самочувствия потребуется некоторое время. Вы, как страна, должны понимать, какое смятение она переживает из-за волнений в народных массах. Поэтому... от ее имени я смиренно прошу вас, господин Джонс, набраться терпения и немного подождать.
«Год, два или пять лет – не столь важно, со временем срок будет увеличиваться. Я не допущу, чтобы американцы свободно разгуливали по моей земле».
Переводчик усиленно тарахтел, стремясь поскорее донести сказанное Сакурой до Джонса, при этом не упустив ни одной, даже самой незначительной детали. Японцы, до того лишь беседовавшие друг с другом, не выдерживали накала – один из них вскочил с места, и до того его обуяла обида на все происходящее, что Сакура заметила, как вздулись вены на его лбу.
- Хватит этого фарса! Сколько еще вы намерены лгать?
- Лгать? – тон Сакуры был ледяным, как вьюга, буйствующая на Хоккайдо в конце декабря. – Вы обвиняете меня во лжи, вы, те, кто готов продаться американцам за пару пушек и сохранения власти на местах?
Она была в ярости. Кем возомнили себя ее даймё, прежде послушные как дворовые собаки? Выступили против нее, не боясь гнева и наказания, которое, несомненно, последовало бы за такую вольность. Самоубийцы. Завтра же, по отплытию американской делегации, она лично отсечет им головы за государственную измену.
Оправдания были заведомо провальным выбором. Вокруг нарастало недовольство, шум и гам врывались в уши, люди роптали, уже открыто и ничуть не таясь высказывать свое неудовлетворение вслух. Сакура не вникала в их неразборчивую, громкую речь, она продолжала с вызовом глядеть на Америку. Маски еще не сняты, пьеса лишь начата, почему бы не внести в нее разнообразие?
- Господин Джонс, - пролепетала она, с величайшей осторожностью касаясь рукава его парадных одежд, чуть дергая за расписную ткань, привлекая внимание Америки к себе. – Позвольте только сказать... - Сакура привстала на цыпочки, стараясь максимально приблизиться к лицу Джонса. Весь ее вид выражал недоумение и стеснение, и, пока никто в этом гомоне не замечал замерших в странной позе японку и американца, Сакура доверительно, как могло показаться со стороны, шепнула, подавшись вперед, опаляя дыханием щеку Джонса:
- Эй, jongen*, - Япония прислонила ладонь к своей груди, давая понять, что говорить она намеревалась о себе, - сумеешь поймать птицу в клетку – сможешь поговорить с Сакурой, блеснешь красноречием и убедишь в необходимости сотрудничества с тобой – будет тебе уйма договоров. Провалишь дело – никогда больше не ступишь на эту землю. Да обстреляй ты нас хоть тысячу раз из своих кораблей – толку от этого не будет. Берут не силой, а изворотливостью. Рискнешь?
По ее бледным губам скользнула усмешка и тотчас исчезла, уступив место располагающей, теплой улыбке. Она резво отпустила рукав Америки, изящно поклонилась и, развернувшись, выбежала из комнаты как ни в чем не бывало. Ее не волновало, понял ли ее Америка, последовал ли он за ней – все это пока потеряло смысл. Сакура хотела скрыться от этих назойливых криков, переполнивших дом, и сейчас ей требовалось уединение.
Японцы, прежде застопорившиеся у обоих проходов, почтительно пропустили ее, склонив выбритые головы. Сакура успела отойти на достаточное расстояние, прежде чем последовал громкий приказ: «Верните ее!» Она только ускорила шаг и замешкалась уже на энгаве*, ища свои плетеные сандалии. Наконец, обнаружив их под крыльцом, Сакура обулась и спокойно направилась к выходу с территории резиденции. Больше здесь ей нечего было делать.
Бакуфу и император могли делать всё, что им заблагорассудится. Сакура не желала участвовать в их спорах между собой и быть предметом, переходящим из рук в руки. У нее были свои убеждения, и она в любом случае придерживалась бы их до самого конца.
Пояснения
Jongen – с голландского «мальчик», «юнец»
Энгава - японская открытая галерея, огибающая с двух или трех сторон японский дом
Отредактировано Mochizuki Sakura (2014-05-06 00:07:05)