Война – всегда очень тяжело. Идущие за беспокойными ночами дни размываются, стираются четкие границы, вдребезги разбивается смысл любой мирской вещи. Все расплывается в тумане безысходности и понимания моментов, которые не то, чтобы понимать, о которых даже думать не хочется. В войне нет ничего позитивного, из-за недостатка всего на свете начинаешь тупеть и путать сон с реальностью, превращаешься в бездушное туловище, что только чудом движется туда, куда ему указывают. Если ведешь наступательные операции, все же чувствуешь, что движешься. И движешься вперед. Жизнь зябко кутается в движение, и дышит, пусть слабо, но дышит. Однотонно, через "не хочу" и прочие тяготы и лишения воинской службы, через замерзшие болота и жалкие в своей наготе деревья, сквозь леса и коварные морозильные сугробы, скрывающие на своей территории целую бесконечность безликих своих и чужих, как один похожих друг на друга. Остающихся замерзать до следующей метели – она, главная плакальщица, ласковыми и ледяными руками омоет, причешет, укутает в снежное одеяло, и недосягаемыми глыбами похоронит до весны, которая, в свою очередь, будет шаловливо сметать белые покровы, помахивать из сходящих ручьями ухабов чужими руками, маячить там и тут темными носками уцелевших походных сапог, топить печь и растлевать человеческие останки, превращая поле боя в антисанитарный ад, взывая к людской совести и памяти.
А финны не двигались. И отступать им было некуда – за спиной печально, украдкой роняла слезы родная земля и важные сердцу люди. Выстроенные собственными руками дома, с детства знакомые просторы и ландшафты. Наконец, свобода, с таким трудом обретенная, закрепленная потом и кровью, не терпящая покушений со стороны кого бы то ни было.
И еще была злость. Уже не такая необузданная, как раньше, изрядно припорошенная усталостью и промороженная насквозь... на чужое своеволие, нежелание слушать и слышать, несправедливые обвинения и противозаконные действия. Но от того, что на этой стороне баррикад осталась Правда, легче не становилось. Разве что, дух еще теплился в изможденных солдатах, дарил им металлический стержень. Тот, что нельзя выбить ни словом, ни пулей. Ответственность и страх поражения, что каждый отгонял от себя, но с самых первых дней понимал, что ничего другого из этой самоубийственной затеи не выйдет. Но лучше так, чем вечно врать, что выйдешь с примирительно задранными вверх ладонями. Лучше погибать, обороняясь и доказывая свое существование, чем под незаслуженным гнетом более мощных держав.
До чего странной и лукавой бывает удача. Еще вчера, и позавчера, и еще два дня до этого, Тино оберегала карма. Он едва ли не лез под танк, добровольно, оставаясь целым и невредимым – за исключением коротких проблем со слухом и трясущимся от паники нутром. Ему удавалось сталкиваться нос к носу со смельчаками-русскими, не желающими признавать неприступность финских окопов. А в этот раз что-то не сработало и пошло не так: в активной перестрелке, когда народ Ивана, как-то внезапно подобравшийся и прекративший творить безобразно расхлябанные вещи, надавили, двинулись вперед, сметая все на своем пути, вдруг растерявшийся финн отхватил по полной, схлопотав от кого-то более удачливого и очень меткого всего три из целой очереди (возможно, удача все же благоволила, ведь могло быть намного хуже) – в левый бок и левую руку. Когда он пришел в себя, оказался в госпитале. Когда он попытался вскочить и сразу куда-то бежать – на него посмотрели, словно он был сумасшедшим. А его просто терзала боль, но не там, где вольготно расположились раны, а глубже, сильнее, бешеной лисицей засевшая в нем самом. Врачи не догадывались выдать порцию в сорок уколов в живот, а остальное, несущественное, затягивалось быстро и незаметно. В этом крылось отличие его от простых смертных финских воинов, чья жизнь обрывалась легко, словно бумажная лента.
Блондин оглядел тугие бинтовые перевязки, что были сделаны уставшими медсестрами, и решил, что все не так уж плохо. По крайней мере, жить можно. Завтра даже воевать можно – нет времени отлеживаться. Накинув на плечи пропитанную грязью куртку, Вайнамейнен медленно двинулся к выходу, вдохнуть свежего зимнего воздуха; февраль в этом году выдался шибко морозным, не радовал и не щадил никого. Но все же снег и ветер были приятнее спертой атмосферы госпиталя, с гниющими ранами и спиртовыми парами. И стоны... Тино шел, отрешенно опустив глаза, боясь взглянуть на лица живых мертвецов, чувствуя вину за происходящее. Он больше всего на свете боялся увидеть это осуждение, смирение и упаднические настроения. И прекрасно понимал, что обязан преодолеть это наваждение.
Отредактировано Tino Vainamoinen (2014-06-28 22:21:57)
